Государь - Страница 103

103

— А я смерти не боюсь, хузарин! — повысил голос Рузила. — Скажет князь — первым на стену пойду!

— Пойти-то — пойдешь, а взойдешь ли? — усмехнулся Йонах. — Не знаю, много ли проку князю нашему от такого воя, как ты, но от глупой смерти твоей точно толку не будет.

— А по мне, так Рузила дело говорит! — вмешался Путята. — Навалимся разом, а будут сверху лестницы толкать, как мы толкачей тех стрелами и посбиваем!

— Ты, Путята, со стены не то что воя — горшок с кашей не собьешь! — крикнул воевода Волчий Хвост.

— А ты!.. — не остался в долгу Путята.

— Что это горит? — спросил Артём брата, указывая на дымный столб на западе.

— Сельцо там, виноградари живут, греки, — пояснил Богуслав, отлично знавший здешние земли. — Сами небось и подожгли. Чтоб нам не досталось. Подожгли и сбежали.

— …Этак мы тут год просидим без смысла! — разорялся Путята. — Ну побьют некоторых, и что? Зато другие добрую добычу возьмут. И полон. А долю убитых мы родовичам отдадим! В убытке никто не останется!

— Виноград — это хорошо, — сказал князь улицкий. — Но для вина пока рановато. Я вот Лузгая и Борха по солеварням пустил. Для соли время всегда хорошее, и у меня в Уличе соль в цене.

Богуслав усмехнулся:

— Так ты, братец, за солью сюда пришел?

И схлопотал от старшего брата по толстой шее.

— Я за Правдой пришел, — строго произнес Артём. — А ты, здоровяк, хоть и воевода нынче, а слова выбирай. Думай, кому и что болтаешь!

— Виноват, старый! Прости дурня! — и осклабился еще шире. — Владимир-то знает, что твои сотники херсонитов обдирают?

— А что ему, — пожал плечами Артём. — В Киеве соли хватает. Там железо в цене. Ишь как разорались! — кивнул уличский князь на разошедшихся княжьих советников. — Херсон стоит, не качнется, а они уже славу победителей делят.

— Давно ты, брат, в Киеве не был, — сказал Богуслав. — Это разве ор? Вот когда бояре-богатеи да еще духовенство ромейское на княжий совет сойдутся, вот тогда орут так орут. А эти — наши, воины. Им, сам понимаешь, слова выбирать приходится. А то раз — и по шее! — И раскатисто захохотал, обратив на себя общее внимание. Даже спорившие притихли.

— Чему веселишься, воевода? — спросил Владимир. — Скажи. Может, мы все посмеемся.

— Я лучше промолчу, — ответил Богуслав. — Тут такие важные речи ведутся. Каждое слово дюжины гридней стоит. Мертвых.

— Ты, воевода, думай, что говоришь! И перед кем! — крикнул Путята. — Великий князь к тебе обращается!

— А ты, Путята, стало быть, при великом князе теперь — глашатай? — Богуслав глумливо усмехнулся. — Это добре. Глашатай из тебя всяко лучше, чем полководец. Ты попробуй: вдруг от твоих воплей корсунские стены рухнут, аки Иерихонские.

— Да ты… Да я… — Путята аж захлебнулся от ярости. — Сварог мне… То есть Господь мне свидетель! За такие речи…

Богуслав ждал. Предвкушал: сейчас ляпнет воевода полянский: мол, кровью ответишь! И всё. На перекресток. Тут-то воеводе и конец. Убивать Богуслав его, может, не станет, но поучит от души.

Не получилось. Вмешался Владимир, который отлично знал о неприязненном отношении к Путяте варягов, кои желали одни главенствовать в его дружине, однако князь, воспитанный полянином Добрыней, был в первую очередь именно князем, а уж потом варягом. А уж о пользе принципа «разделяй и властвуй» знал досконально, так что всегда заботился о том, чтобы в дружине его варяги были сильной, но не сильнейшей партией. Ни варяги, ни нурманы, ни поляне… Ни один род, ни одно племя не имело в его глазах предпочтения. Ни прежде, ни теперь. Это было правильно. Для государя. Но, конечно, обижало и варягов, которые считали Владимира родичем, и полян, полагавших, что кровь Малуши и власть ее брата Добрыни (у словенских племен брат матери стоял ближе отца) дает им особые привилегии. Полян в княжьей дружине было больше, чем варягов. Но среди гридней варягов было больше, чем полян. Вот почему, сойдись на перекрестке любой из варяжских воевод с Путятой, добрый и храбрый воин Путята не устоит. А Владимиру он нужен. А потому…

— Умолкни, Путята! — пресек опасную речь великий князь. — Прав сын князя Серегея. Нет у меня нужды в глашатаях ни на поле битвы, ни здесь, на совете. Ты уже сказал, что хотел. Теперь других послушаем. Говори, Богуслав!

Путята обиделся, но спорить не посмел. А может, сообразил, что Владимир спас его от выбора между бесчестьем и смертью, потому что драться с Богуславом — это гибель. А вызвать и отступить — позор.

— Да, княже, я скажу, — Богуслав прогнал с лица улыбку. — Корсунь — могучая крепость. Не думаю, что ее стены можно пробить, даже будь у нас те машины, что были у твоего славного отца.

— Кроме стен есть еще и ворота, — заметил Сигурд. — Целых шесть ворот, Богуслав! Что скажешь об этом?

— Скажу, что и ворота нам не разбить, — покачал головой Богуслав. — А если и разобьем, проку будет немного. За каждыми воротами — решетка железная, катаракта. Входы узкие. Корсунским нетрудно будет заложить их камнями. А при воротах — башни. Нашим стрелкам достать тех, кто внутри, будет трудно. А вот им наших бить — очень удобно. Тем более наверху и машины есть. Да котлы особые, чтобы смолу или кипяток сверху лить. Нахрапом полезем — зря людей погубим.

— И что теперь делать? — не выдержал Путята. — Башкой в стены колотиться иль восвояси уйти предлагаешь?

— Я предлагаю вал насыпать, — заявил Богуслав. — Сгоним к крепости народ из окрестных сел, и пусть насыпают. А как поднимется наша гора над стенами, так мы на них и взойдем.

103