Государь - Страница 94

Духарев покачал головой. Раньше за Владимиром склонности к благотворительности не замечалось.

Христианская вера и христианская мораль прочно обосновались на Горе. Это неплохо. Хуже другое: всё это происходило там, где раньше отрабатывала боевые навыки дружина.

Не то чтобы на подворье совсем не было гриди. С десяток отроков контролировали порядок на раздаче. Еще десяток гридней пасли кучку мрачных касогов, а напротив еще один десяток — группу киевских граждан, возглавляемых дородным, краснорожим купцом. Купца Духарев знал, но так… шапочно. Потому на низкий, едва мохнатая шапка не свалилась, поклон киевлянина ответил небрежным кивком.

В палатах великого князя было не менее шумно, чем снаружи.

Родная речь мешалась с ромейской. Всё — на повышенных тонах. Хотя нет, голос повышал, главным образом, ромейский епископ, а великий князь отвечал спокойно. Сквозь обступившую споривших толпу Духареву княжих слов было не разобрать.

Поэтому он хлопнул по плечу подвернувшегося гридня и потребовал разъяснений.

Гридень охотно проинформировал.

Вчера вечером, в распивочной на Подоле, некий касог с пограничья спьяну повздорил с сыном уважаемого киевского купца. Того самого, что попался Духареву на глаза во дворе. Кто начал драку, сказать трудно, но участников было человек двадцать. А результат — полдюжины побитых с обеих сторон и… зарезанный купеческий сын.

Убил его один из касогов, когда покойничек, в то время еще живой и чрезмерно шустрый, с ножом наскочил на брата убийцы.

Подоспевшие княжьи люди пресекли драку, повязали всех участников и, поскольку имелся труп, арестовали драчунов — до выяснения.

В связи с принадлежностью участников к уважаемым социальным группам, судил лично великий князь. И рассудил по Правде. Взял со всех участников штраф в казну. Многочисленные травмы, без существенных увечий, пошли взаимозачетом. А убийце пришлось выплатить головное в пять гривен (всё же убитый взялся за нож первым) и еще две гривны — родне убитого.

На взгляд Духарева, всё было справедливо. Но были и другие мнения. Например, у отца убиенного. И… у священника, который в свое время крестил, а ныне окормлял обширное купцово семейство. Священник пожаловался епископу, а тот, как мог воочию наблюдать Духарев, явился к великому князю за справедливостью.

Справедливость, в понимании епископа, выглядела сурово. За убийство христианина убийца-язычник должен был ответить собственной жизнью.

Великий князь, естественно, не согласился. Дескать, всё сделано по закону.

Епископ заявил, что закон, который разрешает убийце оплачивать кровь деньгами, — и не закон вовсе, а богомерзский языческий обычай, а правильные христианские законы существуют исключительно в империи, и по этим законам с уголовника не головное следует брать, а собственной головы лишить.

Владимиру обвинение в богомерзком язычестве не понравилось. Однако он смирил гнев и с евангельской кротостью поинтересовался: а как насчет христианского прощения?

Опять-таки: «Мне отмщение и аз воздам…»

А вот это, разъяснил епископ, не его, князя, забота. Прощение — это дело Господа. Ну в крайнем случае, его, епископа. А князево дело — карать нарушителей закона. Мол, Богу — Богово (то есть прощение), а кесарю — кесарево. То есть — башку с плеч негодяю.

При этом епископ так разошелся, что толмач за ним уже не поспевал, а знаний великого князя в области ромейского языка было явно недостаточно для оценки полемических способностей епископа.

Но он продолжал слушать. Благожелательно.

А вот Духареву речь епископа не понравилась категорически. Вмешательство Церкви в государственные дела он допускал и одобрял. В некоторых случаях. Более того, он был вполне согласен с тем, что платить деньгами за кровь — негоже. Однако казнить касога лишь потому, что тот оказался проворнее купеческого сына, — тоже неправильно. Если с этой точки зрения подходить, то он, Духарев, уже давно остался бы без головы.

Ага! А вот и Добрыня!

— Что он орет? — спросил воевода, останавливаясь около Духарева.

— Учит великого князя, как надо править, — резюмировал Сергей Иванович развернутую речь епископа.

— Может, выгнать его? — предложил Добрыня. Но тут же сам себе и ответил: — Нельзя. Владимир не даст. Странный он стал, — пожаловался главный киевский воевода Духареву. — Давеча трех татей отпустить велел, которые чумаков ограбили и убили. Мол, праздник нынче. Воскресенье. А Господь велел прощать.

— Так просто взял и отпустил татей? — подивился Духарев.

— Почти. Велел покаяться в содеянном, потом их покрестили, выдали подарки, и ушли злодеи восвояси. И епископ ромейский, не этот, другой, князя похвалил. Мол, при Крещении все прошлые грехи прощаются. — Тут Добрыня почему-то усмехнулся.

— Так-таки и ушли? — уточнил Духарев. — И как далеко?

— Не очень. Я людей послал татей новокрещеных повязать и свезти к родне тех чумаков. Пусть и пред ними покаются. Но всё одно — плохо. Слишком добр стал племянник мой. Ласков, щедр… Видал небось во дворе зерно прошлогоднее раздают? Он велел. Бог, мол, наказал помогать бедным. — Добрыня вздохнул. — Нельзя так. Погубит он и себя, и нас и княжество потеряет. Христу, чай, с печенегами встречаться не доводилось. И древлян-вятичей-радимичей примучивать — тоже. Они ж не поймут, что милосердие это. Решат: ослабел великий князь или разумом тронулся. Поговори с ним, Серегей! Может, тебя послушается?

Владимиру надоело глядеть на ораторствующего епископа, и он знаком велел тому замолчать. Но епископ либо не понял, либо вошел в раж…